Воспоминания бывшей подпольщицы Климовичского комсомольско-молодежного подполья, бывшей партизанки отряда «За Родину» № 45
Гвоздеровой Галины Михайловны (девичья фамилия Николаева)
Еще в июле 1941 г. в городе было создано подполье, которым руководил коммунист Ананьев, он в мирное время был директором одного из заводов города. В подполье входили отдельные работники МТС, заводов.
Часть работников Климовичского райкома партии находилась в это время в Галичском с/с и отдельные из них направлялись в город за сведениями. К нам два раза приходила Чепелова Мария Дмитриевна (один раз домой, второй – в Свирель, куда мы ушли в "беженцы"). Один раз приходила Дуня Ригус‚ работающая в райкоме партии шофером. К нам они шли смело, так как хорошо знали нас; моя мама работала уборщицей в райкоме, тетя - в библиотеке парткабинета, и мне с третьего класса приходилось помогать матери в работе. Вот поэтому мы знали многих и нас знали все.
Как сейчас помню, что их интересовало следующее: кто остался в городе, о чем говорит население, как относится к войне, какие организации работают, кто работает в больнице. В первый раз прихода Чепеловой меня посылали в аптеку купить таблеток от головной боли, но расспрашивали о том, что в городе, кто работает в аптеке, есть ли лекарства на витрине. Во второй свой приход она ходила в МТС (современная агропромтехника). Дуня пришла очень уставшая, немного отдохнула и скоро ушла.
Но подполье существовало недолго, так как спустя месяц после оккупации города, Ананьев был выдан немцам. Всего избитого его вели фашисты по нашей улице в сторону Кричева. Судьба его так и осталась неизвестной, но выдать он никого не выдал, так как в то время никто из оставшихся в городе людей не был арестован.
Климовичский райком успел по приказу уехать в советский тыл, об этом я узнала много лет спустя, встретившись снова с Чепеловой.
Страшное и дикое это было время - первые месяцы оккупации. Множество наших военных в качестве военнопленных, раненые, которым не оказывается медицинская помощь, еврейское население, среди которых много соседей, одноклассников, знакомых с шестиугольными звездами на плечах. Всех, кто пытался подойти к ним, помочь, зверски избивали полицаи, ими уже был наводнен город. Где-то в середине октября на вокзал прибыл эшелон с военнопленными, они так кричали, что сбежались жители не только п. Юркино, но и прилегающих к вокзалу улиц.
Мне тогда казалось, что там собрался весь город. У каждого в руках что-нибудь съестное, женщины кричали – есть кто-либо из Климович, но понять что-либо было невозможно, подъехали немцы, подвезли полицию. Вскоре эшелон отправили, так, как и врагам стало страшно гнева народа. Возвращались в слезах, не каждый сумел бросить в закрытый состав то, что принес. А мне до сих пор кажется, что выжившие в том эшелоне стали первыми военнопленными Кричевского концлагеря.
А потом наступило 6 ноября 1941 года – массовый расстрел еврейского населения. Уже с утра полицаи вели стариков, женщин с детьми, подростков в центр города. Евреев в городе проживало очень много. Отдельные несли с собой небольшие узелочки. Шли покорно, не переговариваясь. Наверное, чувствовали несчастные люди свою обреченность заранее. А где-то часов в 12 дня левее больницы стали раздаваться автоматные очереди, пулеметные, мы подумали, что подходят наши. А истину узнали тогда, когда многие жители больничного района прибежали в страхе к родственникам, живущим поблизости от нас. Они-то и рассказали про расправу над евреями. Улица наша онемела от страха и горя. Поняли все мы, что больше никогда не увидим тетю Хаю и дядю Евеля, что в последний раз провел их старый полицай Лапеха.
А вечером, в еле освещенную избу нашу, постучали, в лице, прижавшемся к окошку, я узнала свою одноклассницу Беллу Стукало, мы открыли дверь. Их было три девочки, они сразу бросились под полати. А потом отогревшись Белла рассказала о своем спасении. Они попросили помочь им добраться до Карпачей. Дав им на дорогу еды, в доме с нею было не густо, мама и тетя провели их за Михалин. Белла и во второй раз ушла от расстрела (Карпачи в 1942 г. были сожжены). Исколесив всю европейскую часть, встречая на пути добрых людей, она все-таки дошла до Краснодара - там жила ее сестра. Живет и сама Белла сейчас в Краснодаре и, хотя прошло много лет, но самым страшным и тяжелым днем для нее является 6 ноября.
А время неумолимо продолжало свой бег. Уже и по ночам не было слышно нашей канонады (около месяца на Смоленщине сражались в окружении или полу окружении наши разрозненные части. Вначале канонада различалась и днем. А немцы и их прихвостни кричали на всех перекрестках, что нашей столицы уже нет, что там немцы. И вот в это тревожное время с Макеевичского с/с из д. Приволье пришел паренек. Шура Пилипенко. Через дом от нас жили его тетя и три двоюродных сестры.
Он в Климовичах бывал и до войны, и на нашей улице знал всю молодежь того возраста, что и сам. К нам домой он пришел на второй день, зная, что книги находятся у меня в другой комнате, попросил что-либо почитать. По манере держаться, говорить – сердце обожгла мысль – за эти долгие месяцы Шура стал другим. Он долго перебирал книги и улыбнулся только тогда, когда увидел книгу Н. Островского «Как закалялась сталь». Он брал ее у меня читать еще до войны, а сейчас снова держал в руках и, наверное, думал о счастливом прошлом. Я рассказала ему о том, что мама и тетя работают в аптеке и больнице. На стене дома была установлена надпись для немцев о том, что здесь тиф.
Немцы шарахались от дома, поэтому и книжку эту я не прятала далеко, а просто держала пониже на полке. Спросила, как живут они, он спросил, как живется в городе, в каких местах приходилось расчищать снег, кто охраняет, кто особенно свирепствует, бываю ли у мамы в аптеке, что еще находится в этом доме. Дом этот сохранился и сейчас. Он самый последний на улице Ленина, если идти туда по левой стороне, принадлежал больнице во второй половине его проживали советские пленные, которых врач Азарьян под всякими предлогами задерживал в больнице. Я показала ему листовку, в которой сообщалось о казни Зои Космодемьянской, у меня их было три, одну он решил взять с собой, хотя хорошо понимал – какое это опасное решение. Меня Шура попросил в свободное время наблюдать за проходящими по улице машинами, интересоваться я должна была машинами, не только идущими в город, но и в сторону шоссе Москва-Варшава. Ничего не записывать, а стараться побольше запоминать. По мере возможности добывать в аптеке медикаменты. Но немцы эту аптеку ничем не обеспечивали, провизор умудрялся с трав, с запасов довоенных кое-что приготовить. Самое главное, что он всегда говорил, что от чего.
При уходе Шура сказал, что в другой раз может прийти он сам или кто-то другой и тогда перескажет мне наш с Шурой разговор, надо только очень терпеливо ждать. Больше я Шуру никогда не видела, но иногда кажется, что откроется дверь, и он снова попросит книгу. Шуру убили в лесу, мать и второго брата убили и бросили их тела в горящую избу, но где-то живы младшие Пилипенко: брат и сестра (Люся).
Жизнь приобрела другое значение. Каждую свободную минуту я использовала у окна, часто бывала в аптеке, и дядя Овчинников вроде не замечал моего присутствия, моего пристрастия к приготовляемым лекарствам (порошки заворачивать он поручал маме и разрешал мне). Работа мамы была тяжелой: печи две, дрова к ним, чистота полов, окон, уборка снега, сорняков, мойка посуды и многое другое, так что моя помощь была обоснованной и постепенно у меня накапливался кое-какой запас лекарств (белладонна, валериана, марганцовка, йод).
Часто к дяде Овчинникову приходил его друг, в прошлом офицер царской армии, тот всегда зачитывал немецкие сводки, запоминал количество убитых и раненых наших солдат, а затем, когда в аптеке наступала тишина, подсчитывали эти страшные цифры и спрашивали друг у друга, кто же воюет у нас, ведь солдат уже давно нет и громко смеялись. А мне было радостно, что в это тяжелое время в оккупированных районах было много единомышленников.
А вскоре мы увидели воочию гитлеровских вояк из-под Москвы. Грязные, вшивые, обмороженные, в каком-то тряпье, обозленные. Одним словом, с августовского немецкого шика остался один пшик. Но я никогда не забуду их ярости, когда наша соседка Даниленко Серафима крикнула одному из гитлеровцев, что Москве «капут», как он стал рвать с плеча автомат и только это спасло женщину, она успела скрыться, а он в ярости дал несколько очередей, которые, к счастью, никого не задели.
Декабрь 1941 года, январь и февраль 1942 года были ужасно холодными и снежными, дороги от снежных заносов приходилось расчищать ежедневно, а я каждую свободную минуту ждала чьего-то прихода, но никого не было.
Однажды ко мне пришла моя одноклассница Зоя Рабкова. Мы не виделись с ней с тех пор, как окончили 3 класс. Говорили о довоенном добром времени, пересчитывали тех, кто, как и мы не сумели эвакуироваться. Потом Зоя предложила мне сходить к Вере Филипповне Солодкой, живущей тоже по нашей улице; я ненавидела эту женщину за ее связь с офицером по имени Фред, но предложение напомнило мне о том, что и там можно будет о чем-либо узнать, и я пошла. Ведь мы были одноклассницами ее сестры, которая была в эвакуации. Фреда дома не оказалось, она обрадовалась нам, так как соседи не очень жаловали ее, а перед нами можно было и похвалиться, обновы показать и фотографии Фреда. Нас она, конечно, не подозревала и посетовала, что Фреда часто не бывает, что в работе не всегда спокойная обстановка и он часто устает, пообещала познакомить нас с ним. С тех пор мы часто посещали эту "новоявленную фрау" и даже были представлены немецкому супругу. Мне кажется, что во - первых он тщательно изучал нас, но поведение наше было безупречно и в последнее время он мало обращал на нас внимания.
А в начале марта, придя с очередной расчистки, я застала дома незнакомую гостью. Женщине было уже за 30 (так мне тогда казалось). Приятная наружность, умение располагать к себе людей (это я определила по своей бабушке, которая несмотря на скудную жизнь поделилась стряпней. Она делала это очень редко). Она незаметно присматривалась ко мне, а я смотрела на нее во все глаза, чувствуя, что эта женщина пришла к нам неслучайно. Во вторую комнату мы не попали, а в первой были втроем и это сдерживало ее. Но это был какой-то религиозный праздник, и бабушка отправилась к соседке, а мы остались одни. Вот тогда она сказала, что от Шуры, но, когда я сделала удивленное лицо, мол не знаю такого, она весело засмеялась и напомнила мне книгу и попросила убрать ее вообще, а потом уже пере рассказала наш с Шурой разговор. Ее интересовало все: и сегодняшний день, кто охранял нас, что заметила за этот промежуток времени, где бывала, какой мой круг знакомств. Беседа длилась около часа. Очень обрадовали ее лекарства, сообщения о Фреде, обстановка в городе в конце декабря и январе, перечень машин, проходящих в город. Она торопилась, а я и спустя 46 лет отчетливо помню, как не хотелось мне с ней расставаться. Женщина предупредила меня о том, что может случиться так, что ко мне долго никто не придет, что идет весна и в городе будет работать «огородня», хорошо бы мне туда устроиться и вести себя незаметно, ожидая очередную встречу, но пост у окна, посещение с Зоей "немецкой фрау" остался за мной. Аптека отпала, так как весь световой день мы находились на огороде. Молодежи работало там мало, работали женщины, которым нужно было прокормить своих детей. А на огороде обещался превосходный урожай и часто я замечала злые слезы на глазах у женщин. Я не выдержала и однажды спросила у одной из них. Это были климовичские женщины, они знали меня, а я их. Она мне ответила, что наши может в плену умирают, может на фронте голодают, а мы кормим свежими овощами немцев. Но лучше работать здесь, чем в немецких столовых и стирать их белье, улыбаться и заискивать перед ними. Нет ничего на свете прекрасней, чем лица этих женщин далекого 1942 года. Ведь в городе было много таких, кто переметнулся на сторону врагов, многие окончили в 1941 году по 1О классов, многие имели образование и специальность, и родители их не были из богатых, а вели себя страшно и паскудно. И вдруг эти слова женщин, идущие от всего сердца. Все это было для меня чудодейственным лекарством. Помогло уверовать, в то, что настоящих людей во много раз больше, чем продажных.
Так прошло все лето 1942 года. Больше к нам никто не заходил, да и дома часто не было никого; мы работали, а бабушка пасла корову. Под - час было тяжело и трудно, думалось, что обо мне забыли и надо было снова собраться с силами и ждать. Вот уже и «огородня» наша закрылась, но каждой из нас было приказано уже в феврале 1943 года быть снова там.
В сентябре видела Артура Гордиевича, сначала он беседовал с Женей Курепиной, а потом с моей тетей Таней, ведь они были знакомы в добрые старые времена: тетя работала в парткабинете, а он в редакции. Когда я подошла к ним, он спросил, куда я ношу дрова, и откуда (он помнил то время, когда я помогала матери). Он еще спросил, с какого я года, сказал, что в 1943 году будут забирать молодежь в Германию.
Немецкая Фрау с Родни, снова вернулась домой, мы с Зоей снова начали ее посещать, то всякое посещение нам сообщалось об отсутствии Фреда, охи, ахи, а потом рассказывалось об его достоинствах. Но мы вскоре сообразили, что его отсутствие связано с массовыми арестами в сельских местностях, особенно в Милославичском, Галичском и Макеевичском Советах. Там сжигались деревни и зверски убивались ни в чем не повинные люди, немцы и полицаи грабили и вывозили все, что только можно было взять и вывезти.
В климовичской тюрьме пытали круглосуточно, пытали так, что крики часто были слышны далеко вокруг и полицаи часто запрещали проходить вблизи этого странного здания, пред тем, как везти на казнь, они пытками доводили свои жертвы до полумертвого состояния и только тогда казнили.
Я была очевидцем казни Костровского, его повесили уже неживого возле здания настоящей редакции. Он лежал в кузове машины, а когда его подвезли к столбу с петлей, полицай Гомолко - высокий здоровый детина, с другим полицаем подняли Костровского и надели петлю. Так Костровский был казнен дважды. Страшно издевались они над старушкой – тещей Гордиевича, хотя было ясно, что она на самом деле ничего не знала. Ее расстреляли там, где покоятся сотни других известных и неизвестных наших земляков, и просто честных людей.
Наступила осень. Конец сентября, октябрь и половину ноября я занималась переборкой и сортировкой картофеля на складе, который существует и сейчас. Он расположен по улице Ленина рядом с детской библиотекой.
Работали там еще четыре совершенно незнакомые угрюмые женщины. Ничего доброго кроме площадной брани я от них не слышала, приходила еле живая домой, не так убивал труд, как злоба напарниц. Когда я вернулась после освобождения домой, я пыталась узнать, кто они и где сейчас, но так ничего и не узнала. О Фреде новости вроде невзначай передавала тете Тане, понимая, что они дойдут до того, кому нужно.
А в конце ноября 1942 года меня встретила Женя Курепина и быстро сказала, чтобы к 7-ми вечера я подошла на улицу Трудовую к дому Смотриных. Темнело рано и я задолго до установленного срока притаилась там, надеясь на встречу с Шурой или той женщиной. Я уже порядком намерзлась, когда услышала быстрые, легкие шаги. Это была Женя Курепина. Она тоже заметила меня и сказала, что завтра за мной придет полицай, чтобы я не боялась, шла с ним и соглашалась во всем, чтобы мне не предлагали, к ней не подходить, так как по возможности со мной встретится еще кто-либо. Ночь почти не спала, хотя я твердо знала, что Женя Курепина, Нина Пытько, Миша Столяров, Вася Галемский, Вася Жуков ведут тайную работу против врагов. Было тревожное состояние: что за работа мне готовится, почему Женя, кто этот полицай. Часов в 11 дня пришел за мной одетый в форму самозащиты незнакомый мужчина с русским говором и предложил следовать за ним. Бабушка в страхе завязала в узелок несколько вареных картофелинок и преснок, но он сказал ничего не надо, что я скоро вернусь. Меня привели в городскую управу, которая была на 1-м этаже современной редакции к бургомистру Дворному. Я отвечала односложно на его вопросы, написала несколько слов на бумаге, убедившись, что я не блещу умом, он отправил меня в другую комнату, где я первый раз писала заявление о приеме на работу курьером при городской управе. Заявление у меня взяла какая-то женщина, она мне объяснила и мои обязанности. Я обязана была разносить указания управы старостам районов города, документы в тюрьму, на биржу труда, просто каким-то людям. Приходилось каждый день помногу ходить, встречаться с разными людьми, видеть людское горе и ощущала себя совершенно беспомощной. С Зоей виделись редко, днем я была занята, но в выходные дни мы по-прежнему посещали Веру. Однажды, через тетю меня позвал к себе больной из Милославич (лежал в Климовичах в больнице). Мы собрали небольшую передачу, и во время дежурства тети я пришла туда. Пожилой человек был очень слаб, он и сказал мне, чтобы я рассмотрела все подходы к дому Солодкой, но не с улицы, а с огородов и соседних домов. Мне повезло, Вера и Фред стали кататься на лыжах за огородами, были они под охраной и далеко не заезжали.
Тогда мне с Зоей доставались лыжи Солодкой, я старалась запомнить все: расположение кустов, канавы, холмики, выход на учхоз, в сторону рощи.
Последнее время мне редко приходилось ходить за дровами, а так хотелось узнать, как воюют наши, где фрицы. Все чаще говорили фрицы слово Сталинград, но "капут" пока еще не говорили.
Доставляя почту, особенно старостам, я всегда была в курсе о количестве лошадей и людей, которые требовались полиции в определенное время и дни. Я запоминала цифру лошадей, а потом уже ориентировалась в людях. Женя у меня о количестве спрашивала, только факты. Она умела как-то, обгоняя меня узнать то, что нужно и всегда кончала словами, чтобы я ни во что не лезла. Но когда ей сказали (кто-то видел, как я бросила в форточку казарм листовку об окружении немцев под Сталинградом) про листовку, мне сильно влетело, так и от мамы никогда не попадало.
Помню женю на концерте, который давали наши пленные артисты, находившиеся в Рославльском и Кричевском концлагерях. Артист пел песни о Волге, зал был наполовину заполнен немцами. Я плакала открыто, а Женя (я запомнила ее профиль) сидела бледная, с закушенными губами, брови взлетели ввысь.
11 марта 1943 года Женя в коридоре управы буркнула мне, что она сегодня уходит, я же остаюсь здесь и ни во что не лезу, только работаю. Я ушла разносить бумаги, была как потерянная: одна душа была рядом, а тут никого не останется. С работы пришла еле живая, бабушке сказала, что плохо себя чувствую и пошла в холодную комнату. Через час после моего прихода, к нам пришел Вася Касенюк и сказал мне, чтобы я немедленно собиралась, он меня выведет из дома и проводит. Он у нас бывал часто и его приход давно уже никого не удивлял. Я сказала, что не должна этого делать, он сам стал собирать кое-какие мои вещи, без конца подгоняя меня. Вот уже и вещи собраны, а я все не решаюсь выходить, зная, что мне надо остаться. Он, наверное, что-то понял и сказал, что мне приказывают уходить. Мама была уже дома, потом пришла Зоя, тоже с узелком, и мы сказали, что идем к Солодкой - это тоже было привычным.
Идя по двору, я увидела, что мама смотрит в окно, у меня еще хватило сил улыбнуться и помахать ей рукой. Многие, кто уходил в тот день уже прошли, мы уходили последними. Вася дошел с нами до Солодкой и не сговариваясь, мы завернули к ней. Фред тоже был у нее, мы посидели, поговорили, сказали, что время уже приближается к запрещенному и нам надо идти. Фред даже вызвался проводить нас, но мы дружно воспротивились и "фрау” нас поддержала. Вместо тропинки, которая выводит к улице, мы юркнули в кусты по направлению к Круглому, там отдышались, осмотрелись и пошли в нужном направлении. Разведывала подступы для кого-то, а пришлось уходить самой. Женя моим приходом была недовольна, я ей хотела все объяснить, но она ничего не хотела слушать и ворчала. И только за день до своего ареста она все же выслушала меня, переспросила Зою и вроде стала другой. Так до сих пор и не знаю, кто был еще в этой цепочке, кто сказал Васе о том, что мне надо уходить. Васю я тоже больше не увидела, он погиб в концлагере в районе Магадана после войны. Не знаю, кто передал в аптеку маме паспорт тети Тани, который я по ошибке забрала с собой. В отряде обнаружила его, но меня успокоили и сказали, что паспорт обязательно будет возвращен.
Но мама толком и не рассмотрела, кто принес его - женщина или мужчина, как внезапно пришел, так внезапно и ушел, успев только сказать, что я жива.
И вот мы в отряде. Жени и Кукушкина нет с нами. Кукушкин мертв, Женя в Климовичах в тюрьме с Васей Жуковым. Меня сразу узнал комиссар отряда тов. Солдатенко. Он мне часто помогал носить дрова в печи райкома на второй этаж, разговаривал со мной и мое появление для него было как гром среди ясного неба. Я напомнила ему и жену, и детей, и их горе, и мучения. У меня расспросили, что я умею делать, спросили биографию и определили в хозяйственный взвод под опеку пожилого доброго Никоныча. Он и стал исподволь приучать нас к подготовке продуктов, к приготовлению горячей пищи, к умению маскировать костер, умению подольше сохранить ее горячей. Не об этом мы мечтали, но капризничать и настаивать, чтобы нас перевели в другой взвод нельзя.
Самое главное в такой остановке дисциплина и мы старались как можно лучше выполнить то, что нам доверяли. Постепенно, в дневное время, нас стали посылать наблюдать за какой-то дорогой или определенным участком, тогда давали с собой и оружие. Место стоянок отряд менял часто. Жил отряд трудной военной жизнью. Одни партизаны уходили на задания, другие готовились‚ третьи возвращались уставшие, голодные, измученные и надо было быстро заварить партизанский чай и выделить побольше кусочков хлебушка, если он был в наличии, а если не было, то хоть костер пожарче, который тоже часто помогал согреть душу. Помню, за что получила первую награду: был длинный ночной переход и к новой стоянке пришли совершенно обессиленные все, чудом держались на ногах. Наш добрый Никонович и я разделили обязанности так: Никонович навязывал лошадей (был май 1943 года), я пошла собирать сушняк, потом чистили картофель, наносили воды, Никонович развел костер, прикрепил бидоны и когда все немного отдохнули у нас все было готово.
Вот за это мне и объявили мою первую благодарность. А к 17 маю, ко дню моего рождения, с группой товарищей я ушла на задание на железную дорогу, место было выбрано вблизи деревни Болешино. Находясь так близко от дома было так тяжело на сердце, но большая моральная нагрузка сдерживала слезы.
День лежали в болоте и наблюдали за будущим местом действия: надо было тщательно осмотреть насыпь, выбрать удобное место, по которому быстро можно подняться к рельсам, наблюдать за немцами и полицаями, которые охраняли дорогу, определить время, через которое они появятся перед нами, еще раз обсудить чем каждый из нас будет заниматься в момент выполнения задания.
Задание выполнили точно, все обошлось удачно, мы благополучно добрались до своего отряда, обходя населенные пункты, так как почти в каждой деревне были полицаи: Высоком, Савиничах размещались гарнизоны, не лучше была обстановка и в Красавичах. Хорошо помню группу девушек и парней, которых встретили в лесу. Они по ночам прятались по лесам, чтобы не попасть в облаву и не стать товаром на рынках фюрера. Немного отдыхали днем, по очереди, когда возвращались домой в дневное время. А на ночь снова уходили в лес. Приблизительно в 1947 году я встретила одного из тех пареньков, его звали Нил и работал он в нашей сберкассе. Он мне и рассказал, что только двое из них - девушка и парень попали в облаву и были высланы в Германию, а остальные дождались наших.
После диверсии на железной дороге меня перевели в разведку, начальником в мое время был Солодков Константин Иванович, который вместе с командиром отряда Марковым Владимиром Ивановичем прорвался после блокады со Смоленщины и организовал отряд № 45"За Родину».
Меня выучили ездить верхом, умению наблюдать, за дорогой, населенными пунктами, знакомству с лицами, встречам со связными и подпольщиками. Очень запомнились две встречи. Первая - с моей довоенной учительницей истории Зоей Илларионовной Демьянковой, которая была связной нашего партизанского отряда. Мы с ней встретились прямо на глазах всего отряда. Долго ничего не могли понять, почему две - одна совсем юная, а другая молодая девушки, обнявшись рыдают, забыв обо всем на свете. А на второй день я провожала свою учительницу в Краснополье, а вела я ей для маскировки козу. Где-то на расстоянии за нами пробиралась часть разведчиков, чтобы в случае чего прийти нам на помощь. А мы, забыв обо всем, говорили о нелегком, но счастливом времени, вспоминали учеников нашего класса. И только выйдя из леса снова стали людьми страшного 1943 года.
Вторая встреча была с Марией Галаенко. На встречу с ней мы ходили с Валей Медведской. Мария несла замаскированные в прическе взрыватели со станции Коммунары, взрыватели замаскировали в мои косы, и мы расстались. Мария чем-то напоминала мне Хеню, такая же легкая, стремительная, с милой запоминающейся улыбкой. И я часто думаю, сколько доброты и самоотверженности у славянских женщин. Быть на таком трудном задании и при встрече со всеми так мило им улыбаться, вроде ничего опасного не осталось у нее позади.
Наш отряд в полном составе дважды принимал участие в рельсовой войне; такое было зрелище: ведь рвали рельсы не только партизаны нашего отряда, но и другие отряды и соединения, т. е. вся партизанская рать, бывшая в то время в восточной Белоруссии, вышла к железной дороге Унеча-Орша и почти в одно время рвала железнодорожное полотно.
Где-то были пулеметы, рвали мины, ухали пушки, над железнодорожной насыпью стояло зарево. Шли к месту стоянки, как хозяева положения. Мы знали, что у нас была рация, что фронт приближается к Белоруссии. В это время мне приходилось бывать во многих населенных пунктах, люди спрашивали о положении на фронте, что делать – фронт приближается, какая помощь нужна фронту. Вопросы я передала комиссару отряда, тот подсказал как отвечать. Жизнь наша скрашивалась присутствием детей Солдатенко. Когда вокруг было тихо, их тонкие толоса и смех раздавались вокруг и невольно тянуло к ним и нас подростков и тех, кто давно оставил свои семьи. С Зоей мы виделись часто, хотя и находились в разных взводах. Вспоминали школу, жизнь тогда и каждая думала о маме про себя.
Последняя моя разведка была 23 сентября. Мы направлялись верхом, вчетвером, к Высокому. Навстречу нам шли две женщины в сопровождении двоих партизан. Когда подъехали ближе, в одной из женщин я узнала свою маму и Маню Лепетухину. Их предупредили о том, что нужно незаметно покинуть город, и они направились в направлении Савинич, встретившие их партизаны были из соединения Мазура, но они знали меня и вели женщин на наше местонахождение. И сейчас дрожат руки и глаза заплыли слезами, а тогда я обнимала свою маму и все спрашивала: «Мама, это правда ты, мамочка моя!» Еле успокоили меня; мама, видя мое состояние, держалась изо всех сил.
Мама осталась в деревне Малая Сосновка, которую вскоре разграбили немцы, а я участвовала в бою под Шелуховкой, где были пленены ярые полицаи: отец и сын Лапехи, мой одноклассник Торбачкин, переводчик и еще три человека. Затем всем отрядом мы вышли на помощь нашим войскам в сторону Кричева.
Но вот мы и соединились с Красной Армией, весь партизанский народ собрался в Савиничах, тут похоронили Сашу Ульянова, адъютанта Мазура.
А я попросила командира отпустить меня в Климовичи, он отпустил меня, понимая, что я не отступлю от принятого решения. Да и торопиться надо было только мне. У Миши Столярова родные были угнаны, Зоя про своих ничего не знала. А мне надо было искать маму, так как после бомбежки она куда-то исчезла, тетю и бабушку.
Я поехала верхом, в полном вооружении: винтовка, гранаты, патроны. Ни о чем плохом не думала, хотя вокруг было много нечисти. Густой дым душил, делал еле заметной дорогу. Горели деревни, лес вдоль дороги, а подъезжая к Гиреевичам поняла, что горят наши Климовичи. Горит мой город. Сейчас дороже Климович и родных у меня никого не было, хотя моя родина город Харьков.
Перед мостом у рекзавода меня остановили часовые, были это пожилые люди. По говору волжане. Удивились, что меня отпустили одну, проверили винтовку, спросив, где я с нее совсем недавно стреляла, расспросили, где живу. Они-то мне первыми и сказали, что наша улица сгорела почти целиком. Вот тут я и заревела навзрыд. Подошел кто-то из старших, приказал, чтобы меня накормили, сам принес три буханки хлеба, постовые в какой-то мешок насыпали сухарей, а работавшие на кухне дали какие-то две банки. Еще раз расспросили о наших, а потом вспомнили, что на переходе через Лобжанку они пропустили старуху с коровой и двух не очень старых женщин. Мне показалось, что это мои, и я заторопились вдогонку. Эти добрые люди покормили мою лошадь и предложили, если найду или не найду своих, приехать на ужин. В роще я не только догнала всех своих, но и многих своих соседей, которые уже знали, что все мы погорельцы. Утром я вернулась в отряд, рассказала Зое и Мише то, что видела. А потом снова вернулась в Климовичи. А где-то ближе к 6 октября меня вызвали в КГБ.
Кто меня допрашивал тогда не знаю. Спрашивал он так, что казалось, что всю оккупацию жил в городе, страшно ругался, когда я говорила о чем-либо “не знаю”, но до кулаков дело не дошло, потому что откуда-то из-за моей спины вышел еще один человек и мой следователь сразу ушел. Этот спокойно и дельно ставил вопросы, вся манера говорить и вести себя напоминала учителя. Он у меня подробно расспрашивая о гибели Жени Курепиной. Она очень интересовала его. Потом расспросил обо мне, но я успела окончить только 8 классов, он опять перевел беседу на Женю. Под конец беседы со мною, а это была беседа, а не допрос, он сказал, что поможет мне попасть куда-нибудь учиться, чтобы я была в Климовичах. А в конце января 1944 года меня зачислили в школу радистов, школа эта располагалась в Гомеле и находилась в распоряжении штаба партизанского движения Белоруссии.
В сентябре 1945 года я вернулась в Климовичи. В октябре этого же года меня устроили работать техническим секретарем в райком партии, мама снова работала здесь техничкой. А в начале 1949-го года кто-то написал на меня анонимку о том, что я работала в горуправе и, хотя у меня все было написано в биографии, и, хотя я была беспартийная, меня освободили с работы, хотя начальник КГБ Глушанков и пытался меня защитить. Сняли не одну меня: мама тоже оказалась врагом народа. А у меня уже была маленькая дочурка, очень трудно нам было втроем, но пережили и этот страх. В этот же 1949 год я окончила 10 классов вечерней школы. Нас было 10 человек и это был первый выпуск вечерней школы. Вообще, чтобы существовал сначала 9, а потом 10 класс, очень много сделал директор школы Марк Савельевич Лейтус. Наверное, среди нас поэтому вышло так много учителей. Я поступила в Могилевский учительский институт на отделение русского языка и литературы. Одновременно работала уборщицей и получала повышенную стипендию. Ведь у меня была мама и дочка и им надо было помогать. В 1951 году я с отличием окончила институт. В 1953 году поступила в Московский Государственный университет им. М. В. Ломоносова, который и окончила в 1959 году. Большую часть проработала в Климовичской средней школе №4. Самыми счастливыми днями считаю те, когда встречалась с партизанами нашего партизанского отряда № 45"За Родину". Но нас становиться все меньше и меньше.
25 сентября 1988 года.